На стороне ребенка - Страница 66

Все люди на картинках выглядели довольными: видно было, что детям в радость бегать и играть на воле. Мне очень хотелось последовать их примеру – я-то всегда ходила в платьицах, в носочках, в туфельках! Летом наши морские купания длились несколько минут!

Но мы посещали занятия по гимнастике. Мама считала, что осталась маленького роста потому, что в молодости не занималась гимнастикой! Хотя ее брат и сестра, которых воспитывали так же, как ее, выросли высокими…

Мне не казалось, что она маленького роста. Удивительно: рост у нее тот же, как у моей дочери, 151 см, а дочка не кажется мне маленькой. Но мама страдала от своего роста, а моя дочь не страдает.

Для меня рост людей не имеет никакого значения, лишь бы они чувствовали себя уютно в своей шкуре и тело соответствовало их жажде деятельности. Сама я среднего роста.

По тогдашним меркам отец, братья и сестра считались высокими; рост самого мелкого из моих братьев 176 см. Даже когда я была маленькой, мне было все равно, какого кто роста, лишь бы человек был живой и общительный. Это очень удивило моего мужа, считавшего себя коротышкой, хотя в нем было 169 см роста! Он был типичный украинец, с юга России, мускулистый, пропорциональный… Чего еще?

Вот еще одно расхождение в мыслях между мной, моими родителями и многими другими людьми, считавшими, что высоким быть «хорошо».

Для меня быть врачом – это значило не пестовать телесное совершенство, а увязывать здоровье с жизнью тела и духа. Это был поиск равновесия между жизнью для себя и жизнью с другими, а не стремление к «норме». Это было немного расплывчато, но я не имела ни малейшего желания стремиться к «норме» – ни к физической, ни к умственной.

«Мифологические» прогулки с младшим братом убедили девушку, что дети стоят у истоков знания и что опасно подавлять их воображение.

Мне было пятнадцать, когда в нашей семье родился самый маленький. Мама была разочарована: она только что потеряла старшую дочь, и ей не хотелось пятого сына. Она кормила его грудью, как всех нас, но сама занималась «средними», а мне поручила заботиться о малыше, о его играх, о его воспитании. Я ему любила рассказывать сказки и легенды, черпая вдохновение в великих мифах. Я имела возможность наблюдать, с какой легкостью, с какой естественной радостью маленький ребенок развивает и одушевляет воображаемую жизнь, которая, быть может, реальна, как сама реальность. Это глубинная реальность коллективного сна наяву. С его точки зрения, мифологические персонажи жили среди нас. Гуляя с ним в саду Тюильри, я показывала ему Сону и Рону, реки, изображенные в облике людей, и он радовался, видя, что в большой семье водных потоков главные реки – это взрослые, а притоки – их дети, и, к моему удивлению, запоминал их имена-названия. Какие могут быть сомнения в том, что у лошади бывают крылья: ведь он собственными глазами видел статую конька Пегаса. Совсем еще маленький, лет с четырех-пяти, он обожал ходить в музей, потому что встречал там своих старых друзей из мифологии. Для него было великим наказанием, если его лишали музея. Я добивалась для него смягчения кары: «Пойдем, но только на часок».

У следующего за мной по возрасту братишки Филиппа был очень красивый голос – говорили, что он поет, как дети в Сикстинской капелле, – и он был семейным аэдом. Он принимал героические позы, разыгрывал эпические сцены собственного сочинения, в которых я узнавала слова и выражения взрослых, на лету подхваченные его чутким слухом. За эти оперные импровизации, несомненно по причине их громкости, ему доставалось немало, он получал больше «критики» от окружающих, чем наш младший брат, хотя тот и щебетал без умолку, потому что никто из взрослых не ходил за нашим малышом по пятам и не сердился на его беспрерывную болтовню. А Филипп был уже не такой маленький, ему полагалось заниматься только уроками и домашними заданиями; время от времени его просили замолчать, потому что его пение всем мешает, и бедный мальчик постоянно чувствовал себя обиженным.

А младшенький, Жак, мог свободно болтать, сколько ему заблагорассудится, и позже ему не стоило ни малейшего труда вписаться во внесемейную среду; с самого раннего возраста социальная жизнь давалась ему легко. Филипп, «песенный дар» которого мешал окружающим, страдал от подавления своего артистического таланта, его вечно одергивали. Помню, как после смерти старшей сестры он импровизировал бесконечную великолепную ораторию в миноре, на тему дерева, поверженного ударом молнии. Откуда он почерпнул для своей драматической поэмы эпический язык, бессознательно передававший семейное горе? Длинные речитативы, перебиваемые напевными жалобными мелодиями, выражали отчаяние всего леса, деревьев, зверей, оплакивавших друга. Оставшись в одиночестве в спальне «девочек», я слушала, как он воспевает «Горе», сидя в комнате «малышей» взаперти… «чтобы не мешать другим». А мне это помогло выжить… А потом оратория прерывалась – голос взрослого сухо приказывал горюющему ребенку замолчать. «У тебя нет сердца! Вся семья скорбит, а ты распеваешь!» И несчастный ребенок виновато умолкал. Чувствительная, артистическая натура – он сам был как подкошенное дерево… К счастью, через минуту он опять начинал петь о своих переживаниях, сперва без слов, а потом с наивным лиризмом находил новые слова, чтобы выразить свое отчаяние. Мне в мои двенадцать лет он казался храбрым, но он о том и не ведал. Он просто не мог иначе, несмотря на ругань и упреки, которыми его осыпали взрослые, не желавшие его понимать и принимать.

Я думаю, что вместо того чтобы с высоты своего возраста, во имя разума или школьных требований без конца подавлять стихийную функцию воображения ребенка, его дар самовыражения, фантазию, спонтанность, которые он щедро и нерасчетливо, без малейшей корысти, как искры, как молнии, расточает перед всеми в порывах, нарушающих все принятые законы общения, – общество взрослых должно предоставить детям свободу пользоваться их собственным языком, и не только самым маленьким, но и тем, кто постарше. В скольких случаях можно было бы избежать заторможенности – или хотя бы свести ее до минимума! Но для этого пришлось бы полностью переменить курс. С уважением относиться к экспрессивным особенностям каждого.