На стороне ребенка - Страница 91

К оглавлению

91

Я слышала, как осиротевший трехлетний мальчик в порыве протеста кричал: «Я имею право иметь маму; если она умерла, значит, папа это допустил». Напрасно ему объясняли, что его отец не мог предотвратить ее смерть, он не желал это понимать. Ему нужно было, чтобы кто-то отвечал за его страдание. Почему его мать не могла остаться в живых? Как бы то ни было, когда слышишь такие рассуждения от трехлетнего мальчика, приходишь к мысли, что это не случайность, не внезапное озарение, а проявление потенциала, которым обладают все дети в мире. Бывают, конечно, такие внезапные проблески, которые являются скорее отображением хода какого-то процесса или состояния ребенка, нежели истинными свидетельствами о структуре его личности. Дети не сознают того, что высказывают. В этом и разница: взрослый размышляет о себе; ребенок о себе не размышляет; он существует. Взрослый размышляет о себе, потому что скорбит о своем утраченном детстве, и теперь, задним числом, утратив свое прошлое, может понять, каков он был раньше. Он сохранил воспоминание, сознательные или бессознательные следы которого запечатлело его тело: «Я был в доме – этот дом разрушен, теперь я в другом доме; я думаю о том разрушенном доме». Но ребенок, существующий теперь в этом доме, не пытается узнать, каков этот дом, и рассказать о нем; он привязывается к этому дому и живет в нем, занимается в нем тем, чем должен заниматься, и не задумывается над тем, что представляет собой этот дом для него или для других. Он – часть этого дома, точно так же как он – часть своих родителей, хотя и не задумывается о них. Поэтому мы и ощущаем огромную ответственность за воспитание наших детей.

Может быть, переход к взрослому возрасту – это переход от «быть» к «иметь»; я имею в виду противоречие, существующее между «быть» и «иметь». Может быть, ребенок создан главным образом, чтобы «быть», а взрослый – чтобы «иметь», и непрестанно размышлять, следить за собой, воплощать себя. Рано или поздно становишься собственником своего прошлого, как собственником дома. У ребенка нет своего дома; он просто находится или в доме, или вне дома. С самого первого контакта немало детей обращалось ко мне с вопросом: «А что у тебя есть?» Роль психоаналитика подразумевает ответ: «Хорошо, я тебе расскажу, но и ты скажи мне, что есть у тебя». Затем начинается спор, кому отвечать первым. А потом они говорят, что у них есть: «У меня есть папа, мама, брат, плюшевый мишка…» – словом, перечисляют все существа, с которыми у них существуют отношения. «Вот, я сказал. Теперь ты». – «Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?» – «У тебя есть муж?» – «Да, есть… А если бы не было?» – «Ну… Все-таки хорошо, что он у тебя есть… А дети у тебя есть?» – «А если я тебе не скажу?» – «Ну, это нечестно, я же тебе сказал»…

Часто именно таким образом устанавливается языковое общение с ребенком, и я очень удивляюсь, что дети никогда не «вносят в декларацию» ничего им принадлежащего, кроме людей, с которыми у них существуют отношения. Если они отвечают письменно, им кажется, что этого слишком мало, и они добавляют: «Да, а еще у меня есть дядя, а еще та дама, которая водила меня гулять, когда я был маленьким».

Дети никогда не говорят о своем материальном имуществе; для них «иметь» – значит иметь отношения с другими живыми существами. А сколько детей вынуждены «иметь»… только двух-трех человек! Помню сторожиху, которая приводила к нам в Мезон Верт свою дочку и детей своих соседок, и как однажды она сказала мне об одной девочке: «У нее нет отца». Ребенок был здесь же, рядом с нами. Я обратилась к малышке: «Слышишь, что сказала эта дама? Она говорит, что у тебя нет отца, но это неправда. Наверно, она просто не знает». Сторожиха не унялась: «Нет, нет, у нее в самом деле нет отца, он умер, когда ее мать была ею беременна; я очень хорошо их знала». И она рассказала: «Он так ее любил, он хотел, чтобы у него родилась девочка, даже купил для нее заранее платьице, сам выбрал для нее имя…» Об этой девочке всегда говорили, что у нее нет отца, делая из нее что-то вроде символического паралитика, у которого отнята половина тела. Эта женщина, на чьем попечении девочка находилась с самого детства, знала ее отца – и все-таки малышка до сих пор могла думать, что отца у нее не было! Открытие – то, что отец все же был – преобразило жизнь этого ребенка, а тем самым и жизнь ее матери, жизнь труженицы, посвященную дочери; до того она проводила все свободное время у супружеской четы, вскормившей ее дочь, и сама себя тоже чувствовала девочкой, близнецом своей дочери, потому что в памяти задержалась на обстоятельствах смерти своего юного мужа, который погиб от несчастного случая и о котором она никогда не рассказывала дочери как об отце.

5 глава
Драма первой недели

Пренатальная медицина и пренатальная психология

Современная методика пренатального обследования представляет собой обоюдоострое оружие. Можно опасаться, что медики пользуются ею для возвеличивания сверх меры своего знания и полной власти над зародышем, лишая его уникальных и ничем не заменимых отношений с матерью, которая носит его в себе и прислушивается к нему. Возьмем, к примеру, эхографию; она позволяет в четыре месяца узнать, какого пола зародыш, мужского или женского. Но это еще не дает врачу права разыгрывать перед беременной женщиной роль ворожеи. У меня в досье два случая, когда матери сказали гинекологу: «Ни слова. Я не хочу знать до родов, мальчик у меня родится или девочка». Да, так и сказали. Причем настояли на своем, привели причины, по которым предпочитают молчание. Чего они хотели? «Мне нравится мечтать, что мой ребенок принадлежит сам себе. Ни его отец, ни я не хотим заранее знать, какого он пола. Зачем об этом знать до его рождения? Кого ни планировать, мальчика или девочку, он уже во мне: пускай живет так, как ему нужно, я люблю его и мальчиком и девочкой одинаково». Как часто родители заранее, до рождения ребенка, выбирают ему имя, женское или мужское! А когда ребенок рождается, его часто называют по-другому. Его первый крик и то, что видит в нем взрослый, когда глядит на него впервые, не соответствуют заложенному в заготовленном имени глубокому и интимному отношению, потому что имена идут из бессознательного, из самых глубин. Желательно, чтобы имя родилось в результате этой волнующей встречи. Те родители, что дают младенцу заранее припасенное имя, почти всегда отнимают у ребенка самое существенное в его первых отношениях. Следовало бы говорить родителям: «Думайте об именах заранее, но дождитесь первого крика вашего ребенка. В тот момент когда вы его увидите, он станет для вас реальностью, и вот тогда он сам заставит вас дать ему то имя, которого хотите вы все, трое, и которого вы хотите именно для этого ребенка, не для того, о котором вы мечтали, а для этого мальчика или девочки, единственного в своем роде и для вас незаменимого».

91