На стороне ребенка - Страница 72

Труднее всего мне было не остаться одной, не остаться «чудачкой», которая говорит сама для себя. Главное, не следовало чересчур торопить события, и все же надо было убедить молодых врачей обращаться к совсем маленьким детям, даже к новорожденным, как к существам, обладающим даром речи. Пока я ощупью искала путь (еще не слишком-то надежный) к раннему предупреждению неврозов, а также путь к психоанализу самых маленьких, мои собратья по профессии терпеливо копили претензии. А потом, когда немного позже этот новый подход начал интересовать молодых коллег и я попыталась к ним обратиться, Международное психоаналитическое общество в 1960 году исключило меня из своих рядов как нежелательное лицо.

Судьба оказалась ко мне благосклонна, потому что это исключение пошло мне на пользу. Теперь я могла работать совершенно свободно. Руководители Международного общества мотивировали мое исключение тремя причинами:

1. Вы интуитивны – в психоанализе это бесполезно и даже вредно.

2. У незнакомых людей происходит по отношению к вам чудовищный перенос.

3. За вашим поиском предупреждения болезни стоят социальные идеи, которые вызывают у нас подозрения в коммунизме! Молодым психоаналитикам опасно входить с вами в контакт, хотя нам известно, что вы ведете также и вполне классическое лечение психоанализом. Но вы внушаете им всякие идеи… А обучать надо методу. Исследования – это должно прийти позже; короче, оставайтесь с нами, публикуйте статьи, но не учите молодых.

В заключение меня просили, если я предпочитаю остаться в Обществе, отказаться от устных сообщений о своей работе. Коллеги проявили по отношению ко мне точь-в-точь такую защитную реакцию, какая бывает у взрослого по отношению к ребенку, представляющему опасность для общепринятого порядка вещей.

Что было во мне такого страшного?

Я проповедовала отказ от медицины, которую называла ветеринарной, – от медицины, которая была распространена применительно к детям. Я проповедовала отказ от дрессировки применительно к детям раннего возраста, предлагая заменить ее уважением, которого заслуживает человеческое существо, восприимчивое к человеческой речи, уязвимое; существо, в главном и в самой своей хрупкости равное взрослому, который в нем уже заложен и готовится, – ребенок лишь бессилен выразить себя в слове, и вот он выражает себя, реагируя всем своим существом на радости и горести, которые есть в жизни его семейной группы, и по-своему разделяя их с другими. Я хотела, чтобы всем стала понятна структурирующая ценность правды, облеченной в слова и обращенной к детям, даже самым маленьким, правды касательно событий, в которые они также втянуты, происшествий, влияющих на настроение и климат в семье, и чтобы эту правду от них не прятали. Я проповедовала, что надо правдиво отвечать на их вопросы, но в то же время – уважать их нелогичность, любовь к выдумкам, их поэзию, даже их непредусмотрительность, благодаря которым они, зная правду взрослых, все же оставляют за собой время, необходимое им для того, чтобы в своем воображении переживать чудеса и выдумки, просто ради удовольствия или для того, чтобы убежать от тягостной реальности (если несколько человек верят выдумке – не становится ли она реальностью?). Правда имеет много уровней, соответствующих нажитому опыту. Каждый возраст строит себя исключительно на основе знания, с помощью собственного опыта. Но знать все – это не более чем зазор между уже решенным и только еще ждущим решения вопросом.

Я работала в «классическом» духе – психоаналитиком, убежденным, что его задача – следовать методу, освященному самим Фрейдом. И постоянному пересмотру подвергалось знание, которое добывают пациент и психоаналитик на протяжении курса лечения, представляющего собой череду проблем, выдвигаемых переносом, при котором возникают взаимоотношения – выдуманные или реальные – между пациентом и психоаналитиком, который его слушает, пытаясь понять, к чему он, психоаналитик, может их свести. И если он сам не сведет эти взаимоотношения к чему-либо, значит, он не справляется с ролью катализатора, который может помочь пациенту раскодировать энергетический труд сентиментальной и идеальной химии, выявляющей в оживленном виде историю этого пациента в процессе переноса вытесненных им переживаний. То же самое классическое лечение можно применять и к детям, которые умеют говорить, при условии, что ребенок сам хочет получить помощь. Для тех, кто не говорит, я разработала такой же метод лечения, только средства выражения были не вербальные, хотя по-прежнему оставались связаны с речью, – рисование, лепка, мимические фантазии с использованием различных предметов (свободная игра), – потому что они подводили ребенка к тому, что он, находясь с аналитиком в отношении переноса, во время сеансов вспоминал свое прошлое. Такое объяснение реактивированного прошлого – это работа аналитика. А теперешняя жизнь ребенка – это забота родителей, врача, воспитателя и его самого, если он хочет и может помогать им собой руководить и поддерживать себя в достижении намеченных целей. Психоаналитик здесь ни при чем, в его роль не входит давать советы родителям или ребенку относительно межличностных отношений в его нынешней жизни.

В этом состоит огромное, но так плохо понимаемое большинством людей различие между психоанализом (который касается личности исключительно через опыт его оставшейся в прошлом истории, даже если пациент – ребенок) и психотерапией (использующей самые разные средства для непосредственной помощи пациенту в его сегодняшних трудностях).