На стороне ребенка - Страница 174

174

Теперь, когда мальчик чувствует себя живым на своем собственном уровне, он видится с родителями каждую неделю, и все у него хорошо. На уик-энды стали забирать и Вероник, возвращалась с которых она чрезвычайно собой довольная – причесанная, как настоящая мавританка – в завитых волосах масса маленьких бантиков. Неделю спустя маму она встречала иначе, чем до лечения и совместных выходных, всплакнула лишь при виде отца, похоже, чем-то недовольного: может быть, он сердился на то, сколько времени мать тратит, чтобы сделать ей прическу… Я не уловила, чем именно он не доволен, что-то он пробурчал, а Вероник отца испугалась. Она уцепилась за воспитательницу с намерением поскорей добраться до матери… Она вновь обрела уверенность в материнской любви и в собственной защищенности, безопасности рядом с ней.

Воспитательницы этого дома малютки проводили вместе со мной психоаналитическую работу. Я не касалась детей руками, только говорила. Я говорю что-нибудь, Вероник смотрит на Женевьеву, а я подтверждаю: «Женевьева, которая сейчас замещает твою маму, разрешает, чтобы я тебе это сказала». Тогда Вероник чувствует себя комфортно, потому что все происходит через посредство тела.

Когда ребенок проходит лечение в присутствии своей матери, мы должны поступать так же. Тогда и мать понимает, насколько ее ребенок разумен в своих реакциях. И так должно быть до того момента, пока ребенок не захочет, чтобы мама ушла. Поведение его говорит само за себя: он берет мамину сумку, кладет ей ее на колени и тащит маму к двери. Так делает обычно ребенок, который еще не говорит. «Вы видите, сегодня ваш ребенок хочет остаться со мной наедине. Вы позволите?» Мать говорит: «Но сумку-то я могу оставить». Ребенок берет сумку и вручает ей: он не хочет, чтобы здесь оставалось что бы то ни было, принадлежащее его матери. И вот в этот момент надо быть поистине ко всему готовым, потому что мать может не в меру остро переживать происходящее. Есть и такие субъекты, которые сами предпочитают остаться за дверью, а в комнату пропускают мать. В таком случае надо оставлять дверь открытой, чтобы ребенок мог ходить туда-сюда. Потом, в ходе нашей с матерью беседы, ребенок постепенно войдет в контакт с нами. И, заметьте, что он предпринимает по отношению к этим двум лицам (к психотерапевту и маме).

Начинается всегда одинаково: сначала он вроде бы делает какой-то жест, но тут же снова усаживается на материнские колени. Если он начинает что-то делать руками, например, лепить, он не может понять, не отделит ли его это действие от его корня, которым является мать. Дети с психопатологией – всегда те, кого матери неудачно оторвали от груди. Ребенок хочет остаться материнским объектом для того, чтобы быть уверенным, что его тело суть тело его матери, и как только он начинает входить во взаимодействие с кем-то другим, его охватывает страх – ведь он на минуту забывает маму, и ему страшно, что она может сделать то же самое. Это можно вербализовать: «Знаешь, ты можешь на минутку забыть, что твоя мама тут, она позволяет, чтобы ты забыл это, она ведь пришла вместе с тобой для того, чтобы ты стал (стала) самим собой, мальчиком (или девочкой), который смог бы подружиться с другими детьми». Подобные слова – это попытка выразить словами то, что в этот момент остро переживается ребенком. Ребенок отходит от матери, но нам известно, что отойдет он минуты на две, не больше. «Хочешь опять подойти к ней? Проверить, не ушла ли она?» Непонятно, чего ребенок хочет. Тогда идешь вместе с ним. «Видишь, мама тут, она тебя не бросает, она тут». Ребенок снова подходит к матери, потом уходит, что-то делает и несет показать маме. Идешь вместе с ним, говоришь матери: «Ваш ребенок боится сделать что-нибудь, что вы не увидите и рассердитесь… Может быть, вы всегда смотрите, как он сходил в горшок?» – «Да, правда, я всегда проверяю, как он сходил». – «Ну вот, значит, то, что он сделал руками, замещает „каки-писи”, но делать и остается делать, значение не меняется». Эссе о стиле Луи Арагона начинается такой фразой: «Делать по-французски значит гадить». И это настолько верно, что каждый чувствует, но сказать не может, кроме поэта с его детским видением мира.

Вот замена делания. У Вероник говорила либо попка, либо гениталии. Все это, однако, можно проговорить, и ничего в этом нет эротического, все совершенно невинно. Напротив, таким образом уходишь от эротизма к словесному, вербализированному общению.

Все это – совсем недавние открытия. И это только начало. Да и не существует похожих детей. Но именно таким образом, потихоньку, шажок за шажком, можно выработать новый подход к детству.

Воспитательницы, нянечки, как и матери, очень заняты, и у них почти не хватает времени на то, чтобы играть и разговаривать с детьми. К тому же: «У нас ни бумаги, ни игрушек, – жалуются они, – как только что-нибудь появится, сразу все очень быстро рвется, ломается, а снова игрушки взять неоткуда». Я в таких случаях возражаю: «Да, это так, но все же вы-то здесь для того, чтобы в меру возможностей помогать развитию этих детей».

В доме ребенка, как только ребенок готов к дальнейшей с ним работе, его переводят в так называемый «внутренний детский сад». Там с ними занимаются, у него появляются игрушки. Но там, где дети живут от шести месяцев до трех лет, все это невозможно, все сразу ломается, и денег не напасешься. В палатах дома малютки у детей нет ничего, что можно было бы использовать для творчества, то есть для игры, – только тряпки, пеленки, ночные горшки.

Воспитательницы, нянечки тоже в состоянии некоторой фрустрации: у них перед глазами только естественные нужды ребенка. То, что дети хотят и могут сделать, все это отнесено к сфере «детского сада», именно там они что-то делают руками. Присутствие же нянечек при психотерапевтических беседах с детьми и то, что они начинают таким образом понимать, что происходит с их подопечными, само по себе уже меняет их поведение с детьми – с теми, кто проходит лечение, и с теми, кому оно не нужно, то есть с более благополучными детьми.

174